Я боюсь, что мне не удастся отсюда выбраться.
Я подписана на несколько каналов студентов по обмену в США,
и каждый пост вызывает у меня искреннюю улыбку. Они такие наивные, такие
светлые, такие воодушевленные. Я тоже была такой. Такой верящей, что все
возможно, верящей, что, прожив этот год, я стану мудрее, старше на целую жизнь.
Тогда, в семнадцать, когда все, что ты знал в этой жизни — твоя родная
провинция с серыми блоками многоэтажек, районная школа и зима девять месяцев в
году, Америка предстает ослепительно блестящим миром, полным радости и светлых
надежд, эмоций, впечатлений, событий; идеальная, долгожданная, желанная
американская мечта.
Я помню эти чувства сейчас, шесть лет спустя после того
момента, когда впервые узнала о Флексе. И каждый раз я улыбаюсь — я была
невероятно везучей: мне довелось в семнадцать лет увидеть совершенно иную
жизнь. Без Америки я бы не стала той, кто я сейчас; с в о б о д а, слепая,
пронзительная мечта о свободе — единственное, что вело меня тогда и ведет по
сей день, единственная моя связь с Америкой, с моим домом, с моим штатом. Не потому
что Америка свободнее, — а потому что на контрастах я выстроила собственную
ценностную шкалу. Ребенком увидеть мир с двух перспектив — это самое значимое,
что можно желать человеку.
Мои одногруппники едут в страны изучаемых языков сейчас — в
Китай, в Германию, в Испанию, во Францию. Я остаюсь в Москве. По многим
причинам (и зависящим от меня, и независящим). Так нужно. И я за них рада. Но я
не завидую. Сейчас — уже не то. Все равно грандиозный опыт, конечно, но ты уже
не ребенок, тебе уже не запудришь мозги, и мир вокруг уже не так ослепителен, —
так что я просто улыбаюсь, мысленно возвращаясь в родную Вирджинию, домой, к
школе, к церкви, — мне не нужно этого сейчас, мне нужно было это тогда, в
семнадцать.
Я коллекционирую воспоминания. Я коллекционирую страны, в
которых я жила в крохотных деревнях, чужих домах, чужой жизнью, на чужом языке.
Когда ты никто и ниоткуда — проблем не остается. Мы крохотное зерно во
Вселенной, чудом зародившееся здесь, в бесконечно пустом пространстве; у нас
ничего нет, кроме нашего собственного разума и прекрасной планеты, ставшей
нашим мимолетным домом. И в этом великолепии, хрупком и вечном одновременно, я —
его гостья и разум, его голос и тишина, его защитница и его послушница. И та
жизнь, которую я хочу — просто быть тем, кем должна была быть до бесконечных
политических теорий и хищных законодательств. Я хочу горные реки и пестрые
поселки крайнего Севера, я хочу небоскребы Австралии и тропические леса
Латинской Америки, я хочу тишину буддийских храмов и шумные японские улицы. Я
хочу узнавать то малое, данное мне, — наш потрясающе красивый и удивительно
живой мир, саму себя и того, кто был его Создателем.
Здесь — моя цель. Перестать искать дом. Вся планета — мой
дом, поколения до — моя мудрость, и я хочу продолжить их путь.
Есть какая-то вирусная слезливая история в наших соцсетях о
том, что к каждому из нас однажды придет Бог. Ты не знаешь, в чьем обличии, ты
не будешь готов, и главное — не отвернуться в момент, когда у тебя есть шанс
дотронуться до чего-то большего.
Я встретила ее в Румынии. В первый момент я посмотрела на
нее и не почувствовала ничего, пока мы традиционно спорили про внутреннюю
политику Украины. Она электричкой уехала в Бокшу из Тимишоары, мы уехали на
фестиваль, а когда вернулись — оставались считанные дни, и я даже не помню, как
так получилось.
Но она была со мной, когда мне нужно было верить в то, что
все происходит не зря. Она пела под гитару, она играла со щенками, она наводила
абсолютный порядок в саду одним взмахом руки, и в каждом из этих обыденных
движений я видела мудрость, которой миллиарды лет.
Она была моим бесконечным вдохновением, моим голоса Бога с усыпанного звездами черного неба, когда мы сидели поздно вечером и смотрели на Млечный Путь. Она была со мной, когда я смотрела на красную Луну, она была со мной, когда я боялась идти спать в ночь перед самолетом, потому что знала, что я не выдержу эти мысли, эту тоску; она была рядом, когда я сидела в кресле и считала минуты перед выездом в аэропорт в два часа ночи, она не позволила мне упасть, провалиться, осыпаться. Я знала ее две недели, и я чувствую, что нам еще суждено встретиться (может быть, в следующих жизнях); я уверена, что она была моим ответом, который я так хотела получить в Румынии, я чувствую, как она улыбается, отпуская меня дальше одну, потому что она верит в меня, я знаю. Ее любовь я сейчас чувствую с другого конца земного шара, ее любви я слепо позволю вести себя через пространство и время.
Она была моим бесконечным вдохновением, моим голоса Бога с усыпанного звездами черного неба, когда мы сидели поздно вечером и смотрели на Млечный Путь. Она была со мной, когда я смотрела на красную Луну, она была со мной, когда я боялась идти спать в ночь перед самолетом, потому что знала, что я не выдержу эти мысли, эту тоску; она была рядом, когда я сидела в кресле и считала минуты перед выездом в аэропорт в два часа ночи, она не позволила мне упасть, провалиться, осыпаться. Я знала ее две недели, и я чувствую, что нам еще суждено встретиться (может быть, в следующих жизнях); я уверена, что она была моим ответом, который я так хотела получить в Румынии, я чувствую, как она улыбается, отпуская меня дальше одну, потому что она верит в меня, я знаю. Ее любовь я сейчас чувствую с другого конца земного шара, ее любви я слепо позволю вести себя через пространство и время.
Сейчас она в Турции, и я получаю от нее длинные письма о ее
жизни. Я иногда сама сажусь написать ей огромное письмо о всех своих страхах и
сомнениях, и каждый раз меня что-то останавливает. Так странно, когда ты увидел
в ком-то Бога, а этот кто-то рассуждает о зимней обуви и плату за квартиру. Но
ничего неправильного в этом нет. Наоборот, все слишком правильно — даже так. И
если я дотянусь до той жизни, которую я хочу (если!), я знаю, что она будет
рядом со мной. Всегда. Даже если мы никогда не увидимся больше.
А наш дом в Румынии по-прежнему есть — уже засыпанный
снегом. Я вспоминаю его, улыбаюсь и думаю, как здорово было бы сейчас просто
вернуться в родную Бокшу, сидеть там среди снегов и собак, пить чай и
программировать, программировать. Ами и Марти улетели в Индонезию, я кидаю им видосики,
и мы вместе над ними хихикаем. Не я была настолько желанным гостем, — они были
настолько мудрыми, позволив мне войти в их дом и остаться в их жизни — даже
сейчас, спустя четыре месяца.
В июне мир, к которому я привыкла, рассыпался. Не потому что
что-то пошло не так, и Чемпионат мира, который я ждала с нетерпением, превратился
в какой-то тотальный хаос, а потому что вдруг откуда-то навалились какие-то важные
истины. Не новые — просто вновь обдуманные… Реабилитация. Учиться жить заново.
Заново вставать по утрам, заново радоваться серому небу, заново убирать волосы
с лица одним простым движением. Что вы чувствуете в этих словах? Почему мы
настолько слепы, настолько жестоки, настолько нелепы? И я учусь до сих пор. Я
слишком много вспоминаю. Зализываю раны, крадусь по ступеням огромного
деревянного дома с панорамными окнами на густо-зеленый северный лес, — меня
здесь не ждали, я пришла сама. Я смотрю в ее глаза — а она все та же,
несбыточная мечта, нереальная, бледная тень, тихо, но настойчиво преследующая
меня. Однажды я надеюсь проснуться и понять, что она вернулась ко мне — просто
часть меня самой, лучшее во мне, худшее во мне, — и ее не станет, останусь я
одна — цельная.
А пока она — теплая и нежная, она разная, но одна и та же —
в лесах Латинской Америки и заснеженных парках Мичигана, смеющаяся у Эйфелевой
башни и плачущая на крыше заброшенного завода, гуляющая в парке с собакой и
жадно глядящая на украшенный к рождеству торговый центр, чувствующая себя
одновременно прощенной и преследуемой. И она — мой вечный ответ на вопросы,
которые я не знаю, кому и как задать, она — мое «хорошо, я допишу задание в
университет» и мое «завтра будет лучше», мое «дыши, пока ты можешь» и мое «я
знаю, мы выберемся отсюда», мое «свобода или гибель» и мое «давай начнем с
белого листа». Мое вдохновение сейчас, и ее улыбка напоминает мне о том, что
действительно важно.
Что важно? — быть благодарной. Я отчаянно пытаюсь.
Со стороны у меня все хорошо. У меня два образование, одно
из которых желанное, престижное, ненапряженное, и — нелюбимое, а второе — до
нелепого спонтанное, обернувшееся самым правильным решением в жизни. У меня
работа, которая дает мне шанс не думать об университете и городе, в котором я
заперта на еще долгие полтора года. Бывает ли так, что жизнь, кажущаяся со
стороны идеальной — просто выверенное ожидание чего-то другого, где каждая
секунда ценна тем, что с радостью и облегчением вычеркиваю ее прочь из своей
жизни? Я просто перестала что-то искать и во что-то верить. Работа и быт
затягивают, и день за днем мне становится комфортно в метро, в моем крохотном,
уютном и любимом районе, в нашем офисе, и я больше не хочу искать, читать,
думать, расти. Оно запирает меня в золотой клетке своим показным комфортом, на
который я купилась, она настойчиво шепчет, что так живут миллионы, и именно эта
жизнь является самым желанным и важным для любого человека. И в этом быте,
работе, ленте ВК утром в метро вместо лекций и книг, — столько всего
притягательного, и я действительно могу остаться. Навсегда.
Хорошо, что была Вирджиния, Бокша и Мичиган. Млечный путь,
теория первичной пиццы и письма из Стамбула. Я не сопротивляюсь, но пока я не
позволяю меня сломить.
Сколько еще раз мне нужно оказаться в самолете, чтобы
поверить, что возможно — все?
Мне нужны эти два университета и работа — сейчас. Мне нужно
понять что-то важное — сейчас. Мне нужно дотянуться до нее — сейчас. Я просто
должна вдохнуть последний раз, прежде чем сорваться навсегда. И я жду. Отмечаю
в календаре. Это не конец. Остановка.
Не дай комфортному офису, метро и спокойному виду из окна
забрать меня.
У меня есть полтора года, чтобы ее глаза стали моими.
Н.