Когда мне было семнадцать, и я
сидела где-то среди кукурузных полей в Вирджинии, и моя жизнь была полна чего-то
очень простого — поездок по супермаркетам и соседним колледжам, заданий по
математике и кукурузных хлопьев на завтрак — я думала о том, что мне
поразительно нечем заняться, и мечтала оказаться где-то в Калифорнии. Спустя
какое-то время моя подруга из Сакраменто отписалась, что такой дыры она не
встречала нигде, и в качестве доказательства скинула мне фотки с локальной
ярмарки. Кроме, собственно, той самой ярмарки гигантских овощей заняться в
Сакраменто было решительно нечем. Как и в Вирджинии. Как и во всей Америке. Я в
каком-то ужасе представила, что я еще целый год гуляю по кукурузным полям,
завтракаю в школе чипсами и яблочным пюре с одной и той же компанией, а потом
делаю все абсолютно то же самое еще четыре года в университете, и сбежала в
Москву. Не уверена насчет перспектив, но воздуха тут было больше.
Как оказалось, в Москве меня
ждало все то же самое: та же тошнотная стабильность, от которой мне стало дурно
уже на первом курсе, и я впервые подумала, что лучше б я продолжала ездить по
супермаркетам и есть хлопья среди кукурузных полей — но зато вокруг не было бы
грязи, негатива, снега, бесконечной темноты и отвратительного равнодушия в месте,
куда я пришла учиться. И с каждым годом я все больше понимаю, что сделала
неправильный выбор. Когда мне было семнадцать, я испугалась остаться там. Если
б я осталась там, сейчас все было б иначе. Как минимум, я бы осталась дома.
Но сейчас уже поздно, потому что
тогда, в семнадцать, я сама отказалась от шанса на лучшую жизнь, где-то в
глубине души это понимая. Но мне было слишком страшно. Я слишком хотела куда-то
в Сакраменто. Я слишком хотела чью-то чужую жизнь взамен своей.
Скоро первое сентября, очередной
безумно сложный год в месте, которое я ненавижу с той же силой, с какой я
любила кукурузные поля вокруг, и свою школу, и свой крохотный красивый городок.
Я не осталась там, потому что в семнадцать я считала, что быть счастливым в
этой жизни — слишком большая роскошь. Я могла остаться счастливой там. Я
выбрала быть несчастной в месте, откуда я сбежала с таким облегчением. Когда я
возвращалась, я не думала о том, что будет легче. Я знала, что будет так же. Я
хотела, чтобы каждый день продолжал быть испытанием — я была из постсоветского
общества, я не имела права на счастье. Словно этими четырьмя годами я хотела
оправдать свою Америку — которая делала меня такой счастливой, которая научила
меня самым базовым понятиям человеческой ценности и самоуважения. Когда уже
столько лет спустя я закрываю глаза и думаю — «Америка, если ты еще готова
стать моим домом, я хочу остаться» — она искренне не понимает, почему я не
осталась тогда. Никто не понимает, почему я не осталась тогда. Парадокс в том,
что я не осталась, потому что я хотела остаться.
Это первое сентября дает мне силы
тем, что это последнее мое первое сентября в этом отвратительном месте. За эти
три года моим самым большим желанием стало вернуть себе свою жизнь, которая
никогда и не принадлежала мне, — кроме того короткого отрывка взятой взаймы чьей-то
чужой жизни со школьным автобусом в 7:20 и клятвой, которую я ни разу не произнесла
вслух.
